Феномен Кавказа в русской литературе

Обязательным мотивом для романтической поэмы на данный сюжет была любовь красавицы-дикарки к пленнику. У Пушкина этот мотив был наполнен серьёзным смыслом: рисуя отношения Черкешенки и Пленника, поэт размышлял о проблеме 'естественного' человека и человека 'цивилизованного', о губительном вторжении современной цивилизации и современных страстей в патриархальный мир. В 1829 г.

Пушкин делает важный шаг в преодолении воинственного романтизма и одической патетики. В стихотворении 'Кавказ' ('Кавказ подо мною') в предпоследней строфе читаем: А там уж и люди гнездятся в горах, И ползают овцы по злачным стремнинам, И пастырь нисходит к веселым долинам, Где мчится Арагва в тенистых брегах, И нищий наездник таится в ущелье, Где Терек играет в свирепом веселье; Это — обобщающий взгляд: 'люди' Кавказа представлены 'нищим наездником', 'пастырем'. Сама панорама Кавказа как на школьном макете — взгляд поэта опускается сверху вниз и видит одновременно и Арагву и Терек. Дальше в стихотворении заключительная строфа о Тереке и уже после нее и после даты, проставленной под стихотворением, Пушкин дописал четыре строки (ненапечатанные); сравнивая Кавказ с Тереком, который 'воет' как зверь в клетке, поэт пишет: Так буйную вольность законы теснят, Так дикое племя под властью тоскует, Так ныне безмолвный Кавказ негодует, Так чуждые силы его тяготят... В этих строках обнаруживается гениальная глубина реалистического понимания народа и исторической ситуации.

Следующий шаг Пушкина в осмыслении Кавказа — поэма 'Тазит'. Тот же 1829 г. Она написана в тех же Минеральных водах, что и 'Кавказский пленник', теперь уже по пути из Арзрума домой (опубликована после смерти поэта в 1837 г.). Герой поэмы Тазит отказывается от бытовавшего веками кровомщения у горцев, тем самым он выпадает из традиционной горской героики. Не может убивать, грабить, мстить, не может проливать кровь. В то же время сама жизнь народа, быт, воинская обрядность в поэме даны гораздо лаконичней, выразительней, предметней, чем в 'Кавказском пленнике'. Горцы здесь не общекавказские 'черкесы' (как в 'Кавказском пленнике'), а конкретная народность 'адехи' (абадзехи, адыгейцы). Самое удивительное в поэме то, что Пушкин в ней предвосхищает проблематику поэм Важа Пшавела 1880—90 гг.— 'Алуда-Кетелаури', 'Змееед', 'Гость и хозяин',— герои которых тоже восстают так или иначе против общинной героики с ее обязательным кровомщением, жестокими обычаями и в то же время не Могут (как и сам поэт) без этой героики обойтись.

Отмеченная перекличка между Пушкиным и Важа, ее генетическая или типологическая природа — один из примеров той важнейшей проблематики взаимодействия, духовного диалога литератур России и Кавказа, которая в нашей литературе на деле почти даже не поставлена. Тазит вызывает горячие споры, сталкивая порой совершенно диаметральные взгляды на природу конфликта и характеров. Такая полемика имеет давнюю историю, начало которой связано еще с именем В.Г.Белинского.

Именно он указал впервые на то, что в основе конфликта поэмы лежит «вечная борьба» «новых тенденций с устаревшими консервативными представлениями. Б.В.Томашевский как бы вносит свое уточнение в определение характера конфликта, отмечая столкновение в нем «двух моральных систем». Г.Турчанинов пишет практически о том же, когда настаивает на столкновении в произведении «между старыми феодально-патриархальными формами черкесской жизни и быта и тем новым, что неодолимо входило в быт и культуру черкесов благодаря всерастущему сближению их с более передовой и развитой культурой русских». Он ссылается на то, что из черновых набросков пушкинских планов ясно желание поэта связать Тазита с христианством, т.е. столкнуть христианство и мусульманство. Все эти суждения с той или иной долей полноты укладываются в рамки бинара «Запад-Восток», если вспомнить традиционно сложившееся в русском художественном сознании название Кавказа — «Русский Восток». Любопытно отметить, что второй узел дискуссии вокруг поэмы «Тазит» связан с ее художественной структурой. С одной стороны, есть устоявшийся взгляд, что «это реалистическая поэма с очень глубокой и серьезной проблематикой», с другой — «преобразованная романтическая поэма», «поэма-перевертыш». Если исходить из довольно прочной взаимосвязи художественной структуры поэмы с романтической традицией, то столкновение «Запад-Восток» и здесь выступает довольно явственно.

Нетрудно вычленить в «Тазите» операции, связанные с функционированием бинарных оппозиций как единиц мышления, установить соответствия между общей и более конкретными оппозициями: Восток — Запад черкес — христианин зло — добро свой — чужой хитрость — непокорство Такой ряд можно продолжить без особого напряжения, опираясь на движение сюжета поэмы. Уже у Лермонтова пушкинский 'нищий наездник' обретает имя: Казбич, Азамат, Бела. В 'Герое нашего времени' они даны крупным планом, с тонким, при всем лаконизме, психологическим измерением. Далее — Л.Толстой. 'Хаджи-Мурат' — вершинное достижение русской классики в плане воссоздания образа человека из стана врага, аварца Хаджи-Мурата — главного героя повести, воссоздания горской жизни с ее реалиями. Здесь кавказец Хаджи-Мурат, в отличие от Белы, Азамата, Казбича, образ мирового звучания. В позднем творчестве писателя присутствует антитеза между красотой природы и уродливость всех людских отношений. Эта антитеза содержится и в повести 'Хаджи-Мурат'. Толстой со свойственной ему обстоятельностью описывает летние полевые цветы, точно и тонко характеризует их признаки и свойства, вызывая у читателя глубокое чувство любования жизнью, ”чудной природой” с её многообразной красотой. Но красоте дикой природы снова противопоставлены действия “культурного человека” – “разрушительное существо” человек, “для поддержания своей жизни” уничтожая “разнообразные живые существа, растения”, разрушает и красоту природы: среди мертвого чёрного поля остался только один цветок – репейник, в упорной борьбе с человеком отстоявший свою жизнь. По мере развития противопоставление усиливается, резко обозначается антитеза: красота природы – вражда и жестокость людей. В XVIII главе мы узнаём о том, что Хаджи-Мурат решил бежать от русских в горы, чтобы спасти семью от расправы Шамиля. Но вырваться из плена можно было только рискуя собственной жизнью. И снова деспотизму людей, поставивших Хаджи-Мурата в безвыходное положение, противопоставлена красота южной природы. Хаджи-Мурат идёт к своим нукерам, чтобы исполнить смелое, но страшное решение. ”Как только он вышел в сени с отворенной дверью, его охватила росистая свежесть лунной ночи, и ударили в уши свисты и щелканье сразу нескольких соловьев из сада, примыкавшего к дому”. Поэтический образ соловья выполняет в повести роль авторской оценки и, в сущности, заменят непосредственное авторское осуждение жестокости испорченных цивилизацией людей. Во время приготовления к побегу и неизбежному бою свист сабель перемешивается со свистом соловьёв: “Потом всё затихло, и опять слышалось соловьиное чмоканье и свист из сада…” В XXV главе, повествующей о гибели Хаджи-Мурата вновь возникает эта антитеза. Хаджи-Мурат и его нукеры, спасаясь от врагов, въезжают на “остров распустившихся кустов”. Повторяющиеся детали – лунный свет и щелканье соловьёв. “Молодой месяц, светивший сначала, зашёл за горы.“ “Но когда затихли люди, соловьи опять защелкали…” Делам жестоких людей-“охотников”, стоявших в пороховом дыму после убийства Хаджи-Мурата, противостоит прекрасная жизнь природы в её неизменной красоте: “Соловьи, смолкнувшие во время стрельбы, опять защелкали”. С именем Лермонтова и Толстого связан тот аспект 'кавказской темы', который, хотя и сопрягается с отображением кавказской действительности в русской литературе, но заставляет прежде всего задуматься о Кавказе не в роли 'отображаемого' объекта, а в роли исторической реальности, воздействующей на самою русскую литературу.

Мережковский в статье 'Лермонтов. Поэт сверхчеловечества' (1909) писал: 'Валерик' — первое во всемирной литературе явление того особенного русского взгляда на войну, который так бесконечно углубил Л.Толстой. Из этого горчичного зерна выросло исполинское древо 'Войны и мира'. Сходство 'Валерика' с 'Набегом' Толстого очевидно.

Мирные татары здесь и там. Вся обстановка — реализм подробностей.

Знаменитое рассуждение Лермонтова 'Я думал: жалкий человек. Чего он хочет!.. Небо ясно. Под небом места много всем. Но беспрестанно и напрасно. Один враждует он — зачем?' — повторяется у Толстого так: 'Неужели тесно жить людям на этом прекрасном свете, под этим неизмеримым звездным небом?' Подобное сходство прослеживается как в 'Валерике' и 'Набеге', так и в 'Герое нашего времени' и в 'Войне и мире'. Печорин говорит о Грушницком, идущем в бой, размахивая руками: 'что-то это не русская храбрость'. Л.Толстой повторяет эти слова почти дословно, говоря о Розенкраце в 'Набеге'. Далее — Максим Максимыч и капитан Хлопов.

Толстой пишет о капитане Хлопове: 'Высокая черта русской храбрости — боязнь, сказав великое слово, этим самым испортить великое дело'. В общем: скромная непоказная храбрость без фраз и жестов.

Таковы 'усачи седые' в 'Валерике', таковы 'старики' — солдаты в 'Бородине' ('Ворчали старики') и таковы у Толстого не только капитан Хлопов, но и капитан Тушин в 'Войне и мире'. (Сам Толстой, как известно, говорил, что 'Бородино' есть 'зерно' 'Войны и мира'). Но первичен для художественного выявления такого 'особенного русского взгляда на войну' и для Лермонтова и для Толстого был, конечно, их непосредственный личный военный опыт кавказской войны (к Крымской войне у Толстого такой взгляд в основном уже сложился). Объективно именно кавказская война, тянувшаяся десятки лет (Максим Максимыч служил еще 'при Алексее Петровиче', Ермолове, т.е., до 1826 г.), давала Лермонтову возможность постичь такой сурово-будничный, прозаический характер войны (хотя конечно, и его 'Бородино' в этом смысле было прорывом в реализм), в отличие от героико-поэтической 'грозы двенадцатого года' и последующих триумфов русской армии в Европе в 1813—15 гг. Таким образом, переплетение русской и кавказской истории дало русской литературе целую галерею образов: Максим Максимыч — Хлопов — капитан Тушин.

Таково влияние Кавказа как жизненной реальности.

Встает вопрос: как его анализировать и оценивать? Попытаемся рассмотреть два-три аспекта. 'Тема Кавказа' в русской литературе это не только отражение (воссоздание, воспроизведение) кавказской жизни, тех или иных ее сторон, это и сложившееся представление о феномене Кавказа, выступающее в роли некой многогранной словесной символики, служащей изобразительно-выразительным средством для изображения и выражения отнюдь не только кавказской действительности (может быть, в этом случае лучше говорить не о теме, а о мотиве Кавказа?), т.е. кавказская тема выступает не только в роли 'означаемого', но и в роли 'означающего', если прибегнуть к структуралистской терминологии. Под ним Казбек, как грань алмаза, Снегами вечными сиял' ('Демон'). Кавказ и есть этот 'алмаз' с множеством 'граней' в венце русской культуры и литературы. В иных своих аспектах литературная 'тема Кавказа' оборачивается неотрывной темой самой русской жизни и русской судьбы — так распорядилась история. Один из современных примеров амбивалентного проявления кавказской темы с ее прямо противоположными 'гранями'. С одной стороны — образ Сталина, например, в романе Солженицына 'В круге первом' с его грузинским акцентом, отражающимся даже в речи Поскребышева ('Ось Сарьоныч' вместо 'Иосиф Виссарионович'), Или в знаменитой эпиграмме Мандельштама: Мы живем под собою, не чуя страны, Наши речи за десять шагов не слышны, А коль хватит на полразговорца, Так припомним кремлевского горца. Или у Виктора Бокова; Помню маленький, серенький, скучный Дождь осенний, грибы и туман, Забываю про тесный наручник, Про тебя, смуглокожий тиран. С другой стороны, та же 'Кавказская тема' (мотив) может означать (символизировать) диаметрально противоположное.— Не палача и тирана, а жертву палачества и тирании. В известном стихотворении об алфавитах (русский, еврейский, грузинский и т.д.) А.Кушнер пишет: А вот грузинский алфавит, На черепки мечом разбит Иль сам упал с высокой полки. Чуть дрогнет утренний туман, Илья, Паоло, Тициан Сбирают круглые осколки.

Пронзительность этих строк обеспечена общепонятностью ключевых слов-символов. ('Илья' — Илья Чавчавадзе, убит в 1908 г.; 'Паоло, Тициан” — Паоло Иошвили, Тициан Тобидзе — погибли в 1937 г.). 'Круглые осколки' — графика, округлость букв грузинского алфавита.

Понятность приведенных выше строк означает, что все это уже вошло в сознание русской читательской аудитории, вошло в жизнь.

Вообще каким образом оценить влияние Кавказа как жизненной реальности на русскую литературу и русских литераторов, в частности, если Кавказ для них это и место ссылки, изгнания, и часто — отдушина, якорь спасения, где можно найти хоть какой-то приют от гонений на родине (вспомним лермонтовское: 'Быть может, за хребтом Кавказа, укроюсь от твоих пашей' или приезд Пастернака в 1958—59 гг. в Тбилиси в разгар травли после издания 'Доктора Живаго'). Как оценить влияние Кавказа на Есенина на его знаменитый цикл 'Персидские мотивы', написанные не в Персии, куда его не пустили, а в Баку? Или такой интереснейший эпизод из кавказских литературных связей русской литературы. В октябре 1837 г.

Александр Одоевский наконец-то переводится вместе с некоторыми другими декабристами из сибирской каторги рядовым на Кавказ (резолюция Николая I). По дороге, при виде станицы журавлей, летящих на юг, он пишет стихотворение 'Куда несетесь вы, крылатые станицы?' (На ближней станции декабрист Назимов, сосед Одоевского по экипажу, записывает это стихотворение). Смысл его: тоже на юг, как и мы. Но нам, не все ли равно, где погибать. Какая разница: Что нас не Севера угрюмая сосна, А южный кипарис своей покроет тенью? И что не мерзлый ров, не снеговой увал Нас мирно подарят последним новосельем; Но кровью жаркою обрызганный чакал Гостей бездомный прах разбросит по ущелью. Тогда же, в конце 1837 г., Одоевский знакомится на Кавказе с Лермонтовым, дружит с ним, служит вместе с ним в Нижегородском полку Караагач (под Тифлисом) до конца года, т.е. до отъезда Лермонтова в Россию. Здесь же, в Тифлисе, Одоевский пишет стихотворение 'Брак Грузии с Русским царством', датированное 12 апреля 1838 г. Смысл стихотворения: много было 'женихов у девы чернобровой, черноглазой'.... 'Грузии! дочери и зари, и огня', но выбрала она русского 'исполина'... . Конец стихотворения: Прошлых веков не тревожься печалью, Вечно к России любовью гори,— Слитая с нею, как бранною сталью Пурпур зари. Пафос стихотворения, помимо всего прочего, свидетельствует о том приподнятом духе, который владел поэтом с переездом из Сибирской ссылки на Кавказ (забыт 'обрызганный жаркой кровью чакал' и 'бездомный прах'), В данном случае хочется обратить внимание на другое. В октябре 1837 г.

Николай I в бытность свою в Тифлисе прощает Лермонтова, переводит его в лейб-гвардии Гродненский гусарский полк, стоящий под Новгородом. В декабре 1837 г. по дороге в Россию, под Владикавказом Лермонтов пишет знаменитое : Спеша на Север из далека, Из теплых и чужих сторон Тебе, Казбек, о страж востока. Несу я ,странник , свой поклон. Конец стихотворения заключает в себе следующий смысл — если на родине мои друзья умерли или не узнают меня: О если так! своей метелью, Казбек, засыпь меня скорей И прах бездомный по ущелью Без сожаления развей.

Лермонтов прямо заимствует у Одоевского подчеркнутые строки. В марте 1838 г. во время офицерской пирушки на станции Спасская полесть Московской шоссейной дороги (в 10 верстах от стоянки Гродненского полка) на проводах Цейдлера, сослуживца по гвардейскому Гродненскому полку, Лермонтов пишет экспромт: Русский немец белокурый Едет в дальнюю страну, Где косматые гяуры Вновь затеяли войну. Едет он томим печалью На могучий пир войны, Но иной, не бранной сталью Мысли юноши полны. 'Сталь' в лермонтовском стихотворении это жена дивизионного командира Софья Николаевна Стааль фон Гольш-тейн, в которую был безнадежно влюблен и от которой уезжал в 'дальнюю страну' Цейдлер.

Строка 'не бранной сталью' еще одна явная реминисценция из Одоевского. Это наводит на мысль о том, что издатели поэта неправильно ставят дату под выше указанным стихотворением (12 апреля 1838 г.). Скорее всего, оно было написано не позднее декабря 1837 г., еще в бытность Лермонтова в Грузии. Из 'Сибирских руд' — на Кавказ, с Кавказа — на Север (в Новгород), из Новгорода снова на Кавказ — вот что переплелось в этом поэтическом узле реминисценций.

Велика Россия и Кавказ в ней, и наказание (место ссылки для Лермонтова), и знак милости (перевод из Сибири для Одоевского), и страна обетованная (для добровольно едущих туда служить гвардейцев вроде Цейдлера), и поэтическая родина, как для Якова Полонского, создавшего множество чудесных лирических стихотворений, повестей и рассказов в годы своей службы в Тифлисе (1846—51), да и после, по воспоминаниям, например, стихотворение 1870 г. 'Н.А.Грибоедова'. В августе 1839 г.

Одоевский умирает от тропической лихорадки в действующей армии на берегу Черного моря, и Лермонтов в знаменитом стихотворении 'Памяти А.И.Одоевского' сплетает ему венок на могилу все из того же Кавказа. И вкруг твоей могилы неизвестной Все, чем при жизни радовался ты, Судьба соединила так чудесно: Немая степь синеет и венцом Серебряным Кавказ ее обьемлет; Над морем он, нахмурясь, тихо дремлет, Как великая склонившись над щитом Рассказом волн кочующих внимая А море Черное шумит не умолкая. Если вернуться к теме Кавказа в прямом смысле, то надо будет, видимо, отметить, что с 1815 по 1853 г. (конец наполеоновских войн — начало Крымской войны) кавказская война самое заметное постоянное событие, нарушающее спокойное течение российской истории, если не считать, конечно, таких 'разовых' внутренних потрясений, после которых 'полный гордого доверия покой' воцарялся, казалось бы, еще уверенней, как декабрьское восстание 1825 г., польское восстание 1830—31 гг., и такого внешнего 'возмущающего' толчка как революция 1848 г. в Европе.

Возможно поэтому духовное освоение Кавказа шло по нарастающей до Крымской войны. Пик — ' Хаджи-Мурат' — начат в 90-х гг., но по впечатлениям первой половины 50-х гг., навсегда запавших в душу и творческое сознание Л.Н.Толстого.

Характерно, что в советское время как бы заново происходит открытие Грузии и Кавказа.